Екатерина Огнева
На высоком берегу
Текст и верстка: Екатерина Огнева, Дмитрий Лихарев
Фото: из личного архива
Редакция ЭксЛибрис. Тюмень, 2020
На высоком берегу
Золотые огоньки
Вечер волшебный. Баба Тоня везет меня на горку. Снег скрипит под полозьями санок, подошвами бабушкиных валенок. В домах топятся печи, и синие сумерки вкусно пахнут березовым дымом.
Останавливаемся под желтым светом единственного на всю улицу фонаря. Здесь высокий берег, свободный от огородов, плавно спускается на заснеженный луг к закованной льдом Туре. Со склона с визгом летит детвора, а следом, сплетясь в лохматый ком, ее извечные спутники – деревенские собаки.
Мне, закутанной в сто одежек, тепло и уютно. Мурлычу под нос песню «Золотой огонек», которую пело радио над кроватью бабушки. Я уверена — это про нашу деревню; для меня тогда вся земля состояла из Яра — улиц, огородов, домов и золотых огоньков в окнах. В том маленьком мире было все для счастья: любящие родители, брат Сашка, кошка и коробка с игрушками за дверью бабушкиной комнаты.
С этого волшебного зимнего вечера и началось мое детство – каким его помню, и за которое благодарна бабушке Антонине Николаевне, тете Нине и дяде Игорю, моим родителям – Вере и Валерию Огневым. Им я посвящаю эту книгу.
Старая лавочка
Деревне Яр триста с небольшим лет. Но только за последние годы изменился он до неузнаваемости.
Почти исчезли иссушенные до черноты бревенчатые избушки; новые дома щеголяют разноцветными крышами и кирпичными стенами, дороги оделись в асфальт и даже обзавелись кое-где тротуарами. А ведь не так давно, собравшись в город, селяне переобувались в прихваченные из дома туфли и ботинки только на автобусной остановке, спрятав под лопухами облепленные грязью, отяжелевшие калоши и сапоги.
Не перемывают больше бабы кости друг дружке у колонки. В домах у всех водопроводы. Раньше то бывало пойдут по воду, встретятся – и до того увлекутся досужим разговором, что коромысла с полными ведрами с плеч снять забудут.
Все реже поднимается в молочный перламутр студеного неба дым из труб. Газификация! Разве что по субботам окурят березовым ароматом деревню топящиеся баньки.
Не увидишь на дороге коровьей лепешки, которыми щедро были размечены яровские улицы. Буренок пасти негде, и молоко теперь пьют магазинное.
Сейчас на улицах Яра не людно. Только машины туда сюда шмыгают. Всю деревню, бывает, пройдешь и даже пса бродячего не встретишь. Общение нынче не в моде, иногда и родня сторонится друг друга, чего уж говорить о соседях. Сидят яровские по домам у телевизоров.
Исчезли лавочки – обязательный атрибут уважающего себя дома. Раньше каждый вечер собирались на них деревенские старушки в платочках и плюшевых душегрейках.
И наша лавочка никогда не пустовала. Моя бабушка и соседки заседали на ней ежедневно: Анна Ишимцева, Ефросинья Бузолина, Антонина Гилева, Евдокия Мичурова… Жизнь прожита рядом, всякое бывало, но они сумели сохранить доброе отношение друг к другу. И переехали «в дуброву», как называли Яровское кладбище, дружно, почти в один год. Царствие им Небесное!
А нового поколения бабушек на лавочках после них так и не появилось. Их вообще не видно, как будто не существует вовсе.
Мало осталось тех, кто помнит, каким был Яр и его окрестности раньше. Спроси у нынешних жителей, где находились Бурихино болото, поскотина, фруктовый сад, липовая роща, пасека, мельница? Не многие ответят. И я бы не знала, если бы не прогулки с мамой по Яру, сопровождаемые ее рассказами о прошлом деревни на высоком берегу…
Мой воробушек
Баба Тоня, маленькая старушка в плюшевой душегрейке и цветастом платочке, часто сидела у окна и, подперев щеку рукой, грустно смотрела на дорогу. В такие моменты она напоминала мне воробушка, съежившегося на ветке под дождем.
Глаза у нее слезились, и я с тревогой спрашивала:
– Ты плачешь?
– Я не плачу, Катюша, – отвечала она ласково. – Слезы сами катятся, износился организм-то…
А потом нашлась все же причина плакать по-настоящему, причем не только ей, но и мне. После второго класса родители решили переехать в городок Когалым. Шло освоение нефтяных месторождений, и на Севере в те годы хорошо зарабатывали.
Долгих шесть лет мы виделись с бабушкой только на каникулах. Разлуку переживали тяжело. Ее приближение я начинала чувствовать недели за две до отъезда. Заканчивалось деревенское лето с молоденькой картошечкой и парным коровьим молоком на ужин. Погода портилась, сентябрь намекал, что пора собирать чемоданы – остывшим дождем, золотой проседью в макушке нашей старой скрипучей акации.
И вот ранним утром к воротам подкатывала «Нива» дяди Игоря: он вез нас на вокзал. Мы с бабушкой сидели на заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу. В волнении она поджимала нижнюю губу, глаза ее блестели, а у меня предательские слезы все же лились.
Мой брат Сашка, баба Тоня и я
Поезд уносил нас в таежные дали, а бабушка устраивалась на зимовку – переезжала в город к дяде Игорю. Там она, словно царевна в башне, смотрела на мир с балкона квартиры на Парковой. Выходить на улицу ей было тяжело.
Я каждый день проверяла почтовый ящик в надежде получить весточку из Тюмени. Когда она приходила, бежала домой по подъезду, перепрыгивая через две ступеньки, с криком: «Письмо!».
Бабушка писала округлым почерком с сильным нажимом, буквы «ш» и «т» подчеркивала для ясности.
За право прочитать письмо вслух мы с Сашкой устраивали потасовку. Тогда его забирала мама. Я слушала насупившись, ожидая, когда интерес к письму поутихнет, чтобы перечитать самой.
Потом сочиняли ответ. На праздники в почтовых конвертах посылали еще и открытки.Чтобы поздравление пришло вовремя, рассчитывали срок их путешествия. До Тюмени послания доходили за две недели. Летом мы с радостью находили открытки в толстенной стопке у бабушки на полке; за годы собралась целая коллекция, которую мы с братом любили перебирать. Многое отдала бы я сейчас, чтобы посмотреть их, пробежаться по строчкам пожеланий здоровья, счастья, огромных успехов и даже счастья в личной жизни, адресованных моей милой 70-летней старушке.
С Нового года я заводила настенный календарь и вычеркивала каждый прожитый день, который приближал меня к следующему лету.
Когда на календаре с наслаждением зачеркивался май, вновь начинались каникулы. Поезд уносил нас в цветущую весну , которой в Когалыме еще и не пахло. Благоухание цветущих яблонь, смешанное с медовым запахом одуванчиков, опьяняло. Ошалевшие, спешили мы с вокзала на Парковую. «Да милы вы мои, да хороши вы мои, наконец-то приехали, насилу дождалась!» – причитала бабушка, а я прижималась к ней, положив голову на худенькое плечико, и ощущала такой знакомый, едва уловимый мятный запах валидола от ее аккуратно заштопанной вязаной безрукавки.
На высоком берегу
У родителей моей бабушки – Николая Ивановича и Ефросиньи Ивановны Бузолиных было восемь детей – Мария, Федор, Иван, Яков, Валентина, Елизавета, Антонина и Зинаида.
В каком точно году перебралась семья в Сибирь из Великого Устюга неизвестно. А деревня Яровская, которая стала их новой родиной, была основана вольными переселенцами в конце 17 века.
Название она получила от слова «яр», что значит высокий, не затопляемый в половодье речной берег. Здесь, на высоком берегу Туры, смеялись, плакали, ссорились и мирились, трудились до седьмого пота и пели песни в праздники, здесь же и упокоились многие поколения моей семьи.
На конец 19 века, когда крестьянствовал мой прадед, в Яровской насчитывалось сто с лишком дворов, проживало более пятиста человек. Селяне работали на земле, разводили скот, были среди них и ямщики, и мастеровые.
Прадед мой Николай Бузолин держал постоялый двор. У него часто останавливался торговый люд. В Тюмень шли с севера обозы с рыбой, ягодами, орехами, мехом, а из Тюмени в Тобольск и дальше возили сундуки, ведра и другие товары.
Даже в самый лютый мороз транспорт был один – лошадь, запряженная кошевой – широкими и глубокими санями с высоким задком, обитыми кошмой или рогожей.
Пока едут мужики из Тобольска до Тюмени их тулупы, ушанки, валенки сосульками обрастают. Холодина! Эх, скорей бы к Николаю Ивановичу на постоялый двор добраться, испить горячего чайку, а после, прижавшись к теплой печке, подремать часика два-три.
«В избу вваливаются – словно снеговики, а мы, ребятишки, с полатей выглядываем, любопытно на пришлых людей посмотреть, да послушать их разговоры за пузатым самоваром о том, что в мире делается», – вспоминала баба Тоня.
Отец ее и сам занимался торговлей – продавал в Тюмени на рыночной площади все, что вырастит на земле. На большом наделе Бузолиных спели огурцы, дыни, арбузы и тыквы, на месте нынешней Яровской школы колосились гречиха, пшеница и другие злаки. Работать приходилось много. Когда не хватало рук, Николай Иванович нанимал помощников. Но и в его семье даже ребятишки знали, как ноет спина после длинного трудового дня.
Николай Бузолин с женой Ефросиньей (слева)
Кошмаром баб и девчат были рогожи – полотна, которыми закрывали возы, кошевы, стелили на пол. “А еще ведь рогожи ткали”, – с всхлипыванием заканчивала баба Тоня список своих детских обязанностей. Мне, десятилетней дурынде, в этот момент всегда хотелось смеяться. Потому что слово “рогожи” очень напоминало слово “рожи”, и перед глазами проносились физиономии хулиганистых хоккеистов из мультика «Шайбу, шайбу!» – вихрастые, с красными клоунскими носами и хищными улыбками.
Недавно в разговоре с мамой всплыли из небытия эти самые рогожи.И стало понятно, почему рогожи были кошмаром. Оказывается, работая на станках, ткачихи стирали руки в кровь.
***
Но бывали у селян и праздники. Когда лилась песня, звучала гармонь или мандолина, столы ломились от угощений.
Накануне Пасхи, в Чистый четверг, когда дом после уборки сиял, под иконы ставили пышные куличи с белковым глазуревым верхом, корзинки яйцами, крашенными луковой шелухой … На Троицу убирали Красный угол в доме березовыми веточками с нежной листвой, а в Вербное воскресенье ставили под иконостас букетики пушистых верб.
Иконостас у Бузолиных был богатый – блестевшие сусальным золотом старинные иконы переселенцы привезли с собой еще еще из Великого Устюга.
В советские времена иконы пропали. Подозревали, что их сожгла младшая дочь Николая – Елизавета, опасаясь неприятностей со стороны советской власти. Так это, или нет – история умалчивает. В юности во время уборки я нашла у нее в квартире спрятанную подальше от людских глаз старинную, почти стертую икону из семейного иконостаса.
А еще в доме хранилось много старинных книг, некоторые в толстых кожаных переплетах с застежками – тоже реликвия с исторической родины. Книги мне увидеть не удалось, от них осталось только мамино детское воспоминание. Она прибегала в дом к своему деду Николаю и залазила на печку. На полатях лежали счеты, какая-то утварь и те самые книги.
Прадед мой Николай Иванович знал грамоту. А еще он умел точно предсказывать погоду и любил наблюдать за природой. Когда над деревней сгущались тучи и начиналась гроза, распахивал настежь окно и любовался бушующей стихией. А вот его супруга Ефросинья Ивановна ненастья боялась: она старалась куда-нибудь забиться и истово молилась.
Церковь в деревне на высоком берегу появилась только в 1912 году. И летом того же года в источающем аромат смолы храме, освященном во имя апостолов Петра и Павла, Бузолины крестили новорожденную дочь Антонину, родившуюся 26 июня.